Одиссея последнего романтика - Страница 75

К оглавлению

75
Мне жизнь иная веет…

Ставунин


О! не умирай,
Еще одно, еще одно мгновенье,
Последнее дыханье передай
В лобзаньи мне последнем, первом…

Долгий поцелуй, после которого Донская вдруг отрывается от него.

Донская

(слабо и прерывисто)


Пробужденье…
Любовь… Свобода… Руку!..

(Умирает.)

Ставунин


Умерла!

(Склоняется головою на ее колени; потом через несколько минут приподнимается.)


Всё кончено… теперь скорей с судьбою
Кончать расчет…

(Бросается, но останавливается на минуту и снова падает у ног ее.)


Нет, жить ты не могла,
Дитя мое, — обоих нас с тобою
Звала судьба!.. Но ты мертва, мертва…
Мари, Мари, — ужели ты не слышишь?..
Мертва, бледна… О боже, голова
Моя кружится… Ты нема, мертва…
Мари, дитя мое, мертва, не дышишь…
О, это страшно… Но твои слова
Я понимаю: до свиданья, до свиданья…
О, если бы!..

(Встает и идет медленно к дверям; тихо.)

Ставунин и доктор Гольдзелиг

Гольдзелиг


Ты здесь…

Ставунин

(тихо)


Тс!..

Гольдзелиг


Спит она?

Ставунин

(с страшною улыбкою)


Сном смерти.

Гольдзелиг

(бросаясь к ней)


Умерла!

Ставунин


Отравлена!

Минута молчания.

Гольдзелиг

(оставляя ее руку, мрачно и грустно)


Ее, как ты, любил я, — но роптанья
Безумны будут; над тобой, над ней
Лежит судьба.

Ставунин


Прощай.

Гольдзелиг


Навеки?

Ставунин


К ней.

Молча пожимают друг другу руки. Ставунин уходит, в последний раз поцеловавши руку Донской. Гольдзелиг садится и долго смотрит на мертвую.

Гольдзелиг


Да, это странно, странно… Налегла
На них печать страданья и проклятья,
И тем, которых жизнь навеки развела,
Открыла смерть единые объятья…

Донской

(входя с Кобыловичем)


Marie, вы здесь…

(Подходит и с удивлением обращается к доктору.)


Что с нею?

Гольдзелиг

(спокойно)


Умерла.

Донской

(с удивлением)


Как? умерла…

(С горестью ударяя себя в лоб.)


А я об завещаньи
Не хлопотал, — седьмая часть одна
Мне по закону следует.

Кобылович


Она
Скоропостижно так скончалась… Здесь нужна
Полиция… Ничто без основанья
Законного не должно делать вам…
Мне часто говорил Андрей Михайлыч сам…

Занавес падает при последних словах.

1845


Проза




Лючия.
Из воспоминаний дилетанта

I

Почему-то судьба предназначила мне сталкиваться на моем жизненном пути, говоря высоким слогом, с более или менее замечательными личностями: вознаграждала ли меня это благая судьба за недостаток собственной, весьма небогатой событиями жизни, хотела ли она дразнить меня чужой жизнию, так или иначе, только на муку читателей «Репертуара» вот уж второй год я рассказываю им повести: без начала, без конца и без морали; повести о моих знакомых, преимущественно — хороших. Не знаю, нравится ли это им, — то есть и моим читателям, и моим знакомым, но сам я, давно не читая ровно ничего, привык с наслаждением читать живые, ходячие книги и передавать прочтенное мною другим. В этом деле я дилетант в полном смысле слова…

Итак, вот вам еще одна из моих встреч.

Это было осенью 1844 года. Петербург еще не бросил своих глупых дач, а погода уже была прескверная. До открытия оперы оставалось еще две добрых недели. Мне, человеку par excellence праздному на свете, решительно некуда было деваться.

Но у меня образовалась привычка, чудовище привычка, как называет ее Гамлет,— привычка два раза в неделю непременно бывать в одном довольно грязном трактире на одном из островов петербургских и постоянно внимательно смотреть на эквилибрически-акробатические представления и восхождения по канату. К этому роду удовольствия приучил меня один мой добрый приятель Ф. В., которого русская хандра и богатство сделали чистым англичанином, которому приелось решительно все, кроме акробатических довольно грязноватых представлений и круглого бильарда. Его жизненная философия была очень проста: он любил больше всего есть и даже объедаться; пить он не любил, потому что вино уничтожает власть рассудка, когда объеденье, напротив, производит то же чувство отупения, но отупения сознательного, — и я, право, был готов иногда согласиться с ним, что в этом единственно выражается торжество духа над природою. Но дело не в этом моем приятеле, хотя его личность также чрезвычайно замечательна, а в другом…

75